Спойлер
Борис ЛЬВОВИЧ
Режиссёр, актёр, литератор
Привет, Никита!
Никогда в жизни не думал, что выпадет приятельствовать с Богословским! Шутка ли: «Спят курганы тёмные» он написал за семнадцать лет до моего рождения! Тридцать четыре года разницы – шутка ли? Да и вообще: он легенда, колосс, памятник самому себе – на фиг мы ему сдались…
Так я думал, поглядывая на него со стороны, цитируя за стаканом подслушанные где-то его знаменитые розыгрыши и байки, до тех пор, пока он не женился на Алке Сивашовой. С композитором Аллой мы были дружны ещё с времён её учёбы в Консерватории, да и в театре потом сотрудничали – она меня с Богословским и познакомила.
При первой же встрече он обрушил на меня водопад своего остроумия! Я увидел, как он старается, чтобы я, не дай Бог, не подумал, что он – легенда, колосс и памятник самому себе! Все его бессмертные шлягеры, дружба с Бернесом и Эренбургом, звания и лауреатства совсем его не занимали – было, и ладно! Он хотел быть Богословским сегодня, а главное, завтра – и мы, не шибко молодые, но по сравнению с ним пацаны, мы ему были очень нужны: на нас он проверял своё соответствие новому времени.
С Володей Вишневским он тут же пустился в состязание по части сочинения стихов из одной строчки! Они выходили вместе на сцену и устраивали целые турниры «одностиший» - всерьёз бились, а в финале, обняв друг друга за плечи, к общему зрительскому восторгу хором провозглашали: «Спасибо мне, что есть я у тебя!». Лёню Серебренникова он почитал одним из лучших исполнителей своих давних песен и подолгу обсуждал с ним нюансы этого дела. Что до меня, то, прочитав мою книжечку закулисных баек «Актёрская курилка», он легко её похвалил за удачный «перевод» с «языка устного» на «язык литературы». И тут же выдал мне такое количество баек о персонажах моей книжки, что мне хватило бы ещё на одну такую же – если бы я к тому времени не охладел к публикации этих историй…
«…Как-то летом захожу я в Сад «Аквариум» перекусить, - рассказывал он. – Вижу: сидят за столиком великие – Сергей Эйзенштейн и Фаина Раневская. Эйзенштейн меня уже знал к тому времени. Поклонился я им издалека, сижу себе, обедаю. Вдруг Эйзенштейн как расхохочется в голос и машет мне: «Никита, иди сюда!». Подошёл. Он меня представил Фаине, посидели, посмеялись. Через много лет, уже дружа с Раневской и даже живя с ней в одном дворе, вспомнил и спрашиваю: что ж там было тогда? Оказывается, Эйзенштейн спросил её: «Фуфа, что желаете на десерт?». И великая репризёрка, ткнув в мою сторону пальцем, пробасила: «Вон того мальчишку!».
Богословский – по рождению питерский. Ещё мальчишкой рылся он однажды в телефонном справочнике и вдруг увидел смешное сочетание: «Ангелов Ангел Ангелович»!
Тут же набрал номер и пропищал; «Чёрта Чёртовича можно?». Его, конечно, послали, как следует, и он трубку бросил. Впрочем, рассказал об этом приятелям, и те тоже по паре раз с этой шуткой отметились. Шли годы. Богословский стал знаменит, переехал в Москву, но как-то, лет пятьдесят спустя, оказавшись в Питере, заглянул в телефонный справочник и опять наткнулся: «Ангелов А.А.»! Недолго думая, набрал и пропищал: «Чёрта Чёртовича можно?». И старческий голос в трубке произнёс: «Ты ещё жив, сволочь?».
С какого-то времени он упорно уговаривал меня перейти с ним «на ты»! «Борисок, - говорил он. – хватит выкаться,
давай тыкаться! Ну, что за «Никита Владимирович», свои же люди! Скажи: «Привет, Никита!»!». Но я, человек по
театральной привычке вполне фамильярный, всё решиться не мог. Он обижался. Я думаю, что он тепло относился ко мне ещё и потому, что знал, что мы с его женой тыщу лет приятельствуем. Алку он очень любил. Я всё приглядывался к этой его любви: странно было, как много в восьмидесятилетнем человеке по-настоящему мужского! Он мне по секрету сообщал: «Алка – чудо! С ней я впервые стал Домосексуалистом!».
К его восьмидесятипятилетию Алла устроила вечер в Доме актёра. Меня попросила провести. Набежала выступать куча знаменитостей. Я весь свой конферанс построил на знаменитых «богословских» розыгрышах. Зал хохотал так, что, казалось, люстры рухнут! Юбиляр сидел на сцене в кресле и довольно улыбался. Поведав залу очередное хулиганство, я обернулся к нему: «Правду я говорю, Никита Владимирович? Так оно было?». Похлопав в ладоши, Юбиляр поманил меня к себе и сказал на ухо: «Пори, старик, что хочешь, не стесняйся: я всё равно не слышу ни хера!».
Ушёл он ровно в день шестидесятилетия Валеры Евсеева. Это была его последняя шутка: превратить юбилей друга в свои поминки! Как и было прошено, весь вечер мы пели его песни – благо, я знаю их все наизусть!
А когда несли его на Новодевичье, я всё думал: «Вот человек прожил жизнь, как хотел: уходит в девяносто один год, а я ни разу его стариком не видел!»
Режиссёр, актёр, литератор
Привет, Никита!
Никогда в жизни не думал, что выпадет приятельствовать с Богословским! Шутка ли: «Спят курганы тёмные» он написал за семнадцать лет до моего рождения! Тридцать четыре года разницы – шутка ли? Да и вообще: он легенда, колосс, памятник самому себе – на фиг мы ему сдались…
Так я думал, поглядывая на него со стороны, цитируя за стаканом подслушанные где-то его знаменитые розыгрыши и байки, до тех пор, пока он не женился на Алке Сивашовой. С композитором Аллой мы были дружны ещё с времён её учёбы в Консерватории, да и в театре потом сотрудничали – она меня с Богословским и познакомила.
При первой же встрече он обрушил на меня водопад своего остроумия! Я увидел, как он старается, чтобы я, не дай Бог, не подумал, что он – легенда, колосс и памятник самому себе! Все его бессмертные шлягеры, дружба с Бернесом и Эренбургом, звания и лауреатства совсем его не занимали – было, и ладно! Он хотел быть Богословским сегодня, а главное, завтра – и мы, не шибко молодые, но по сравнению с ним пацаны, мы ему были очень нужны: на нас он проверял своё соответствие новому времени.
С Володей Вишневским он тут же пустился в состязание по части сочинения стихов из одной строчки! Они выходили вместе на сцену и устраивали целые турниры «одностиший» - всерьёз бились, а в финале, обняв друг друга за плечи, к общему зрительскому восторгу хором провозглашали: «Спасибо мне, что есть я у тебя!». Лёню Серебренникова он почитал одним из лучших исполнителей своих давних песен и подолгу обсуждал с ним нюансы этого дела. Что до меня, то, прочитав мою книжечку закулисных баек «Актёрская курилка», он легко её похвалил за удачный «перевод» с «языка устного» на «язык литературы». И тут же выдал мне такое количество баек о персонажах моей книжки, что мне хватило бы ещё на одну такую же – если бы я к тому времени не охладел к публикации этих историй…
«…Как-то летом захожу я в Сад «Аквариум» перекусить, - рассказывал он. – Вижу: сидят за столиком великие – Сергей Эйзенштейн и Фаина Раневская. Эйзенштейн меня уже знал к тому времени. Поклонился я им издалека, сижу себе, обедаю. Вдруг Эйзенштейн как расхохочется в голос и машет мне: «Никита, иди сюда!». Подошёл. Он меня представил Фаине, посидели, посмеялись. Через много лет, уже дружа с Раневской и даже живя с ней в одном дворе, вспомнил и спрашиваю: что ж там было тогда? Оказывается, Эйзенштейн спросил её: «Фуфа, что желаете на десерт?». И великая репризёрка, ткнув в мою сторону пальцем, пробасила: «Вон того мальчишку!».
Богословский – по рождению питерский. Ещё мальчишкой рылся он однажды в телефонном справочнике и вдруг увидел смешное сочетание: «Ангелов Ангел Ангелович»!
Тут же набрал номер и пропищал; «Чёрта Чёртовича можно?». Его, конечно, послали, как следует, и он трубку бросил. Впрочем, рассказал об этом приятелям, и те тоже по паре раз с этой шуткой отметились. Шли годы. Богословский стал знаменит, переехал в Москву, но как-то, лет пятьдесят спустя, оказавшись в Питере, заглянул в телефонный справочник и опять наткнулся: «Ангелов А.А.»! Недолго думая, набрал и пропищал: «Чёрта Чёртовича можно?». И старческий голос в трубке произнёс: «Ты ещё жив, сволочь?».
С какого-то времени он упорно уговаривал меня перейти с ним «на ты»! «Борисок, - говорил он. – хватит выкаться,
давай тыкаться! Ну, что за «Никита Владимирович», свои же люди! Скажи: «Привет, Никита!»!». Но я, человек по
театральной привычке вполне фамильярный, всё решиться не мог. Он обижался. Я думаю, что он тепло относился ко мне ещё и потому, что знал, что мы с его женой тыщу лет приятельствуем. Алку он очень любил. Я всё приглядывался к этой его любви: странно было, как много в восьмидесятилетнем человеке по-настоящему мужского! Он мне по секрету сообщал: «Алка – чудо! С ней я впервые стал Домосексуалистом!».
К его восьмидесятипятилетию Алла устроила вечер в Доме актёра. Меня попросила провести. Набежала выступать куча знаменитостей. Я весь свой конферанс построил на знаменитых «богословских» розыгрышах. Зал хохотал так, что, казалось, люстры рухнут! Юбиляр сидел на сцене в кресле и довольно улыбался. Поведав залу очередное хулиганство, я обернулся к нему: «Правду я говорю, Никита Владимирович? Так оно было?». Похлопав в ладоши, Юбиляр поманил меня к себе и сказал на ухо: «Пори, старик, что хочешь, не стесняйся: я всё равно не слышу ни хера!».
Ушёл он ровно в день шестидесятилетия Валеры Евсеева. Это была его последняя шутка: превратить юбилей друга в свои поминки! Как и было прошено, весь вечер мы пели его песни – благо, я знаю их все наизусть!
А когда несли его на Новодевичье, я всё думал: «Вот человек прожил жизнь, как хотел: уходит в девяносто один год, а я ни разу его стариком не видел!»